Лютик, глядя на угасающий костер, еще долго сидел один, тихо
потренькивая на лютне.
Все началось с нескольких тактов, из которых сложилась красивая,
спокойная мелодия. Стихи, соответствующие мелодии, рождались одновременно
с нею. Слова вплетались в музыку, застывали в ней, как мушки в
прозрачно-золотистых кусочках янтаря.
Баллада рассказывала о неком ведьмаке и некой поэтессе. О том, как
ведьмак и поэтесса встретились на берегу моря, под крики чаек, как
полюбили друг друга с первого взгляда. О том, как прекрасна и сильна была
их любовь. О том, как ничто, даже смерть, не в состоянии было уничтожить
эту любовь и разлучить их.
Лютик знал - мало кто поверит в историю, рассказанную балладой, но не
грустил об этом. Он знал, что баллады пишут не для того, чтобы им верили.
Их пишут для того, чтобы волновать сердца.
Спустя несколько лет Лютик мог бы изменить содержание баллады,
написать, как все было на самом деле. Но не сделал этого. Ведь истинная
история не взволновала бы никого. Кому хочется слушать о том, что ведьмак
и Глазок расстались и больше уже никогда не встретились? О том, что четыре
года спустя Глазок умерла от оспы во время бушевавшей в Вызиме эпидемии? О
том, как он, Лютик, пронес ее на руках между сжигаемыми на кострах трупами
и похоронил далеко от города, в лесу, одинокую и спокойную, а вместе с
ней, как она и просила, две вещи - ее лютню и ее голубую жемчужину.
Жемчужину, с которой она не расставалась никогда.
Нет, Лютик оставил первоначальную версию баллады. Но все равно так и
не спел ее. Никогда. Нигде. Никому.
Утром, еще в темноте, к бивуаку подкрался голодный и злющий
оборотень, но, увидев, что это Лютик, послушал немного и ушел.